«Когда я раздеваюсь на сцене, то каждый раз безумно стесняюсь»

— Вы наверняка уже знаете, что в России вас считают порноактером. 

— Знаю.

— И как к этому относитесь? 

— Честно говоря, поначалу я смеялся. А потом осознал, что смеяться особо не над чем. Люди всерьез пытаются помешать выходу «Матильды» на экраны, и я начал опасаться, что у них это может получиться. Вообще-то, я очень рад, что снялся в этом фильме, горжусь своей ролью и, естественно, хочу, чтобы нашу работу оценили зрители.

Я пытался выяснить, откуда пошел слух о моей порнокарьере. Оказалось, из-за моей роли в картине Питера Гринуэя «Гольциус и Пеликанья компания» (2012). Кому может прийти в голову назвать Гринуэя режиссером порнофильмов? Там действительно есть одна сцена, в которой я появляюсь обнаженным с эрекцией. Но ни одного эпизода с сексуальным актом и пенетрацией там, разумеется, нет, а для меня именно это — определение порнографии.

— У нас в России никакого четкого определения не существует.

— Вот как? Я думал, порно — это когда занимаются сексом перед камерой, а такого опыта у меня никогда не было. Что до сцены у Гринуэя, то эрекция моего персонажа была решением режиссера, он видел в этом образ страсти и энергии.

Короче говоря, я бы хотел, чтобы критики «Матильды» сделали над собой усилие и посмотрели фильм, а потом бы уже сформировали мнение. Я считаю себя серьезным артистом, который стремится заинтересовать публику своим взглядом на человеческую природу. Мы все состоим из ошибок и сомнений, и Николай II — не исключение: он был очень сложной и глубокой личностью. Мне кажется, он заслуживает уважения, и мы оказали ему это уважение. Какой смысл работать над фильмом два года просто ради провокации? Провокация ведет к дистанцированию, а мы хотим чего-то противоположного — чтобы вы увидели конфликт нашими глазами, почувствовали себя внутри этого фильма. Искусство всегда, в конечном счете, является зеркалом. 

— Теперешние противники «Матильды» ее не смотрели — и хотя бы поэтому зеркала там не увидят. 

— Да, но я хотел бы отнестись к возникшему конфликту всерьез. Слишком легко было бы высмеять противников и лишить их права на протест. Я хочу понять причины их отношения к фильму! 

— Получается?

— Вполне. Я бы сравнил это с конфликтом вокруг Pussy Riot. Для нас, европейцев, это история о панк-рокерах, устроивших феминистскую акцию протеста. Но есть другие люди — для них церковь свята, и они пытаются ее защитить. Дело не в том, что я на их стороне, просто мне кажется необходимым понять их точку зрения. Для людей церкви Николай II святой, и они боятся, что наш фильм оскорбит память о нем. Важно ответить им: это не так.

Когда мы с Алексеем Учителем делали фильм, то стремились показать сложного, конфликтующего с самим собой человека. Каждому хочется быть идеальным, всегда побеждающим героем, но в реальности таких людей не существует. Настоящие люди берут на себя риски, и часто это заканчивается поражением. Николай II был полон сомнений, когда принял на себя огромную ответственность. Это мы и пытались показать. 

— А у вас были сомнения, когда вы соглашались сыграть эту роль? 

— Конечно. Когда берешься играть реальную персону, это повышенная ответственность. Кроме того, Алексей Ефимович [Учитель] попросил меня сыграть роль по-русски, а я не знал ни слова по-русски, и реплики пришлось заучивать наизусть. В какой-то момент я всерьез усомнился, что у меня получится.

Покинуть Германию так надолго и сыграть роль в чужой стране, какой была для меня Россия в тот момент, — соблазнительная, но и пугающая перспектива. Иногда я чувствовал себя совершенно потерянным на съемочной площадке: все вокруг говорят по-русски, мало кто знает даже несколько слов по-английски… Я чувствовал изоляцию. Думаю, Учитель выбрал меня в том числе потому, что чувство изоляции испытвал и сам Николай II: в конце концов, кто может заявить, что ему по силам взвалить на плечи управление Российской Империей? Когда я это осознал, эта параллель меня захватила. 

— Насколько для вас важно почувствовать связь между своим характером, личностью, и персонажем? Роли у вас очень разные, от Гамлета и Ричарда III до Тартюфа или, наоборот, слабовольного интеллигента в «Гедде Габлер» или фильме Марен Аде «Страсть не знает преград». 

— Для меня это обязательное условие. Самая большая опасность для актера — чувство непреодолимой дистанции между тобой и персонажем. Я считаю, что в нас живет потенциал для всех персонажей на Земле. Мы настолько сложные существа, что можем отыскать в себе даже такое чудовище, как Ричард III. Многие считают, что нет никого ужасней в истории мировой литературы, но начинаешь разбираться и понимать его мотивы… И он становится тебе ближе и интереснее.

Вы замечали, что за время действия пьесы Ричард не совершает убийств? Он вдруг осознает, что можно убедить кого-то убить за тебя. И пользуется этим вовсю. Он поражен, как это просто! По-моему, каждый может задаться тем же вопросом. Поняв Ричарда, мы поймем себя. То же самое — с Николаем в «Матильде». В конечном счете, вы видите в нем свое отражение и страдаете вместе с ним. Так произошло со мной. 

— Можете выбрать одного персонажа, который вам ближе всех?

— Думаю, Гамлет. Я не первый актер, кто так считает. Вот почему эта трагедия так популярна, а интерпретации образа Гамлета так многочисленны и разнообразны. Любой видит себя в Гамлете и понимает его иначе, по-своему. Каждый «Гамлет» — очень личная работа для актера и режиссера. 

— Герои Шекспира многолики, а как быть с мольеровским Тартюфом? Он, кажется, безусловно воплощает зло, как бы ни выглядел на сцене играющий его актер. 

— Я не согласен. В спектакле Михаэля Тальхаймера Тартюф — вовсе не зло. Конфликт там перевернут. Обычно «Тартюфа» интерпретируют как историю социума, в котором появляется нарушитель, злодей, разрушитель. В нашем спектакле зло — это коррумпированное общество, а Тартюф приходит, чтобы сказать им беспощадную правду о них самих. А в конце он становится Богом из Ветхого Завета: уничтожает человечество за грехи, не утруждаясь объяснением своих поступков. Он не Мессия, не добродетельный Иисус Христос, он не прощает, а карает: «Вы натворили немало всякого, а теперь за это умрете». Наш Тартюф — архаический, иррациональный. Этим он мне и интересен.

Хотя в целом я соглашусь, что Мольер или Ибсен несравнимы с Шекспиром, он для меня — драматург номер один. Сравнить с ним я могу только Бертольда Брехта. Их с Шекспиром объединяет отсутствие цинизма, умение понять сложность человека и продолжать его любить и защищать. Я стараюсь поступать так же — никого ни в чем не винить и понимать. 

— Трогательно, обычно актеры говорят, как им нравится играть злодеев, а вы пытаетесь их полюбить и доказать, что они не так уж злы. 

— Брехт сказал: противоречия и парадоксы — наша надежда. Искусство лишено логики, это не математика. Противоречие открывает дорогу для мысли, и поэтому осмысление искусства бесконечно. Я обожаю такие конфликты: взять злодея — и сыграть его с сочувствием. 

— Есть стереотип: вершина актерской карьеры — сыграть Гамлета. Вы сыграли Гамлета. Что дальше, к чему стремиться? Пока вы не созрели до короля Лира. 

— Да меня не очень интересует Лир, честно говоря. 

— Может, это придет с возрастом?

— Возможно. Но вы правы — после Гамлета трудно найти такого же сложного персонажа. Правда, Гамлета я продолжаю играть и надеюсь не останавливаться до конца карьеры. Кроме Гамлета, я бы хотел сыграть когда-нибудь Пера Гюнта. Пьеса Ибсена, полагаю, была написана под влиянием Шекспира. Этот персонаж воплощает всю историю человечества. Античные трагедии меня тоже интересуют, но они очень сложны для понимания. Пока я не работал с этим материалом.

А еще Брехт. Я, кстати, недавно сыграл роль самого Брехта в кино, причем сценарий основан на реальных событиях, и практически все реплики моего персонажа были действительно написаны или сказаны Брехтом. Основа картины — история о том, как Брехт отказался от экранизации «Трехгрошовой оперы», когда продюсеры принялись ему объяснять, о чем его собственная пьеса. Очень современный сюжет. Из брехтовских пьес, кстати, моя любимая — именно «Трехгрошовая опера», хоть это и своеобразный блокбастер. Меня всегда поражало то, как Брехт снимает романтический ореол с бандитов и грабителей. Он объясняет нам: эти ребята — не пираты или ковбои, это обычные банкиры. А какой там великий финал! 

— Простите за возвращение к тому, с чего начался наш разговор. Вы, разумеется, никакой не порноактер, но мои связанные с театром друзья давно говорили мне о вашей репутации артиста, который постоянно выходит на сцену обнаженным. Это правда или опять навет?

— Неправда. Интересно, как избирательно работает память публики. В Германии любят шутить на эту тему. Я выходил на сцену голым в «Сне в летнюю ночь», было дело. И то, причинное место было закрыто маской! Это было в 2006-м, довольно давно. С тех пор я сыграл много ролей — «Гамлет», «Демоны», «Тартюф», «Гедда Габлер», — и нигде не был обнаженным. А сейчас обнажился вновь в «Ричарде III». Но не ради эпатажа или провокации, были серьезные причины; и я не прыгаю в зрительный зал с голой задницей. В «Ричарде III» это сцена соблазнения леди Анны. Он раздевается, чтобы показать свою безоружность, готовность на смерть ради нее. Леди Анну соблазняет его уязвимость. 

— А вы уязвимы? Это хорошее качество для актера?

— Необходимое. Я очень уязвим. Это непросто — посмотреть в лицо своим страхам. Когда я раздеваюсь на сцене, то каждый раз безумно стесняюсь. Хочется закрыться, защититься. Но ты преодолеваешь страх, и нет ничего важнее этого. Только эта способность делает актера по-настоящему смелым.