Чему история физики может научить социологию?

И предложено было “ненаучное” объяснение этого факта:

После изобретения книгопечати и в результате Реформации, в Европе 16-го века резко выросло социальное значение текста одной древней Книги (точнее Книги книг), давно почитаемой, но до того времени мало читаемой. Книга эта внедрила в сознание потенциальных физиков-новаторов очень важный предрассудок – веру в закономерность мира и в способность человека самому познавать эти законы, пользуясь дарованной ему творческой свободой, органами чувств, разумом и языком. Дарованной кем? Создателем-Законодателем мира, создавшим человека как свое подобие, во что свято верили все основоположники современной науки.

В пользу этого объяснения в первой части статьи приведены исторические факты и высказывания величайших физиков от Галилея до Бора - изобретателей новых фундаментальных понятий. Понятия эти вначале казались совершенно неочевидными, нелогичными и даже абсурдными, но их следствия оправдывались опытом. Такое изобретательство – ключевое отличие современной физики от до-Галилеевой.

Каким образом люди, одаренные столь мощным критическим и свободным мышлением с опорой на опыт, приняли в качестве самоочевидной истины предрассудок библейского гуманизма, содержащийся в “древнем сборнике еврейских народных сказок”, как выразился один речистый атеист? На этот вопрос библейский теист ответил бы просто, что Слово Божье воздействует на людей божественно, а более сложно пусть отвечают психологи и литературоведы. Историку же важна лишь достоверность самого исторического факта и что из него можно извлечь для понимания других фактов.

Ежу понятно, какие факты интереснее всего для российского историка в год столетия ВОСР. Только дикобраз, вероятно, может вообразить более непонятный и, значит, более интересный сюжет, чем тот, над которым ломают головы весь прошедший век люди умные и смелые. Рискнем и мы?

Полезный философский предрассудок

Учитывая роль философского предрассудка в истории современной физики, подберем полезный предрассудок и для разбирательств в русской истории. Как показано в первой части статьи, марксизм на такую роль не годится. При этом, однако, помня его заслуги в расширении взгляда историков, скажу пару ласковых слов на прощание. Ведь сам марксизм с его претензией научности можно назвать побочным продуктом сенсационных успехов естествознания. К тому же не первым таким продуктом. Лет на десять раньше возник позитивизм, названный его основателем Огюстом Контом “окончательной, позитивно научной” философией. И надо признать, что есть некоторое основание считать обе эти философии научными. Ведь научной принято считать теорию-гипотезу, если она в принципе может быть опровергнута опытом. Да и Маркс учил, что критерий истины – практика. Практика и опровергла обоих “научных” философов-основоположников.

Основатель позитивизма предсказал, что люди “никогда не смогут ничего узнать о химическом составе небесных тел”, а через два года после его смерти физики-химики изобрели спектральный анализ, с помощью которого узнали химический состав Солнца и открыли там новое вещество – гелий (найденное на Земле лишь четверть века спустя). Маркс предсказал, что социализм раньше всего победит в экономически наиболее развитых странах – в Англии, Германии, Франции, а победил он, как считал т. Ленин, в России, потому что была она “слабым звеном в цепи империализма”. Так учили меня на физфаке МГУ. Ленинизм, кстати, тоже может претендовать на научность, поскольку практика опровергла его предсказание о победе социализма, поскольку тот, мол, обеспечит “гораздо более высокую производительность труда”.

Из нашего умудренного далека можно увидеть, почему “научные” философии 19-го века так “облажались”. Согласно тем теориям, общественная жизнь управляется законами, подобными законам физики. И, открыв эти социальные законы, можно научиться их применять столь же успешно, как законы физики применили для изобретения телеграфа. Конт считается основателем социологии, а Маркс - ее радикальным преобразователем. Их “научно-физический” предрассудок был по-детски наивным, но естественным для детского уровня обществознания 19-го века. Столь же по-детски, двумя с лишним тысячелетиями раньше, Аристотель решил, что движение физических тел надо описывать на том же языке, что и движения тел людских, выясняя цель движения, его естественность или насильственность. Потому что физика тогда находилась на еще более детском уровне.

В 20-м веке в объективной реальности, окружающей человека, обнаружились принципиально различные области явлений. И, соответственно, принципиально различаются области знания. Кроме естествознания, изучающего мир неживой природы, есть, можно сказать, «искуснознание», изучающее мир явлений, где имеет смысл говорить о более или менее искусном, эффективном достижении цели. Этот мир включает биологию, психологию, обществознание. Законы более простых областей действуют и в более сложных, но сложные не сводятся к простым. Первое осознание всей этой сложности проявилось в середине 20 века в “кибернетике”, где, наряду с азартным словотворчеством, родились и четко организованные теории, принципиально отличные от физики, - теория игр (управления), теория информации (помехоустойчивости), теория надежности (жизнеспособности). Для этих теорий необходимо фундаментальное нефизическое понятие - выбор.

В научном обществознании, быть может, понадобятся еще какие-то понятия для описания личных самосознаний, их общественного взаимодействия и развития. И тогда, возможно, обновится мысль Маркса “Теория, овладевшая массами, становится материальной силой”. Обновится расшифровкой физических слов «масса» и «сила», примененных к нефизическим явлениям. Самозваные “научные” философы 19 века пытались научно-философски объять необъятные общественные явления. К их детской смелости можно было бы отнестись снисходительно, если бы некоторые энтузиасты не сделали из теории Маркса смертоносные практические выводы.

У всех философских систем есть общий дефект – претензия на всеобщность. Так думал Эйнштейн:

“Философ, ищущий ясную систему, если уж нашел ее, склонен ин­терпретировать содержание науки в смысле своей системы и отбрасывать все, что в нее не укладывается. Физик же, благодарно принимая философский анализ понятий, стоит перед опытными фактами и не может позволить себе слишком ограничивать свои понятия приверженностью к какой-то философской системе. В глазах философа он выглядит беспринципным оппортунистом…”.

“Беспринципный оппортунист” в данном случае означает “человек, ищущий любую возможность убедительно объяснить важные для него факты”. Великий физик здесь имел в виду четкие физические факты. Тем более готов к такому оппортунизму скромный историк науки, аз грешный, пытаясь объяснить нечеткие факты российской истории. И тем более благодарно я принял, как напутствие, анализ, предпринятый русскими мыслителями, которые жили в той самой истории и не пытались физику соединить с человековедением в нечто едино-всеобъемлющее.

Чаадаев и рождение Русского вопроса

Петр Чаадаев (1794-1856) в “Письме о философии истории”, опубликованном в 1836 году, написал, что Россия не принадлежит “ни к Западу, ни к Востоку, и нет у нас традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода. … В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу”. В другом письме добавил: “Возьмите любую эпоху в истории западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в 1835 году…, и вы увидите, … что эти нации всегда жили жизнью одушевленной, разумной, плодотворной; что … они всегда творили, выдумывали, изобретали. …А что мы открыли, выдумали, создали?”

Русофобская чернуха? Или суровая правда? Ни то, ни другое. Это - взгляд русского человека с европейским образованием и изрядным жизненным опытом, накопленным в России и в Европе. Опыт включал участие в Бородинской битве и во взятии Парижа, дружбу с декабристами и с Пушкиным, трехлетнее путешествие по Европе.

Чаадаеву было обидно не “за державу”, а “за нас” - за народ России, в своей принадлежности к которому он не сомневался. Он не знал, что спустя всего несколько десятилетий творчество русских писателей и композиторов откроют и признают в Европе. Толстой и Достоевский, Глинка и Чайковский вошли в Европейскую культуру быстро и прочно.

Не знал Чаадаев, что первый заметный вклад в Европейскую культуру уже сделал – и в 1830 году опубликовал – казанский математик Николай Лобачевский, открыв “воображаемую” неевклидову геометрию, которой предстояло радикально изменить представление о сути математики и породить математический язык для реальной физики пространства-времени. Чаадаев мог узнать о геометрии Лобачевского из рецензии в журнале “Сын отечества”, где автор-аноним высмеивал профессора-провинциала за бредни, недостойные даже школьного учителя. И это лишь подкрепило бы суровую чаадаевскую оценку состояния отечества. Вряд ли он мог узнать, что работа Лобачевского, забракованная в Российской Академии наук, была опубликована в Германии и получила высшую оценку величайшего математика той эпохи – Гаусса, по рекомендации которого Лобачевского в 1842 году избрали в Гёттингенское королевское научного общества как “одного из превосходнейших математиков русского государства”. На родине, однако, Лобачевский признания не дождался и умер в 1856 г., как и Чаадаев.

Не подозревая о скором мировом признании достижений русской культуры, Чаадаев, однако, в 1835 году верил:

“Мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам. … Мы призваны… обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого”.

Почему он верил в это? Вероятно, потому что ощущал в себе и в своих друзьях органичную приобщенность к европейской культуре и заряд смелой свободы, необходимой для саморазвития человека и для исторического развития народа. Самый простой довод в пользу такого объяснения - французский язык в обиходе его окружения, в котором все писали по-французски, Библию читали на французском языке (русского перевода еще не было). А самый глубокий довод – библейский взгляд на историю, как на “воспитание человеческого рода”.

Европейская цивилизация начала оформляться в 16 веке на основе признания свободы совести, или свободы вероисповедания. Первый юридический документ такого рода - Акт Варшавской конфедерации 1573 года (не поддержанный, правда, Католической церковью). После семи десятилетий религиозных войн был заключен Вестфальский мирный договор, который уже при поддержке католиков признал, хоть и ограниченно, религиозную свободу. В этом политическом признании проявился главный общий элемент европейских культур – Библия, к тому времени уже переведенная на все основные языки Европы. Кроме русского.

Поэтому обещание Чаадаева “обучить Европу бесконечному множеству вещей” выглядит перебором, но в первом и единственном опубликованном письме есть фраза, более сдержанная и подталкивающая к поиску объяснения: “Мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…”

Каким уроком? Чему Россия может научить Запад? Этот конкретный вопрос возьмем с собой, в наше отдаленное будущее, а Чаадаева поблагодарим за саму постановку “Русского вопроса”, за философский взгляд на историю России.

С этого и началась русская философия 19 века, главная тема которой “Россия и Европа”. На Русский вопрос Чаадаева отвечали страстно и противоположно западники и славянофилы, столь же приобщенные к европейской культуре и столь же неравнодушные к судьбе России. На мой взгляд, однако, ответы тех и других были поверхностными.

А углубили вопрос два великих русских мыслителя, в любви к которым я уже подробно признавался.

Поэтому лишь напомню их выводы, важные для поиска научного ответа на Русский вопрос.

Ключ к пониманию русской истории

По мнению знатока русской литературы и несомненного русофила Д. Святополка-Мирского, Николая Лескова “русские люди признают самым русским из русских писателей, знавшим русский народ глубже и шире всех”. А я бы назвал Лескова еще и великим социологом России, хоть он и не проводил соцопросов. До начала писательской карьеры он объездил страну, вглядываясь и вслушиваясь в жизнь народа. Накопленные впечатления переплавились в незабываемые художественные образы и в знаменитый часто цитируемый социологический диагноз: “Русь была крещена, но не просвещена”. Диагноз загадочен и для тех, кто знает, что на церковном языке “крещение” и “просвещение” – синонимы, и для тех, кто исходит из обычного словарного смысла этих слов. Просвещение – это распространение среди кого-нибудь каких-нибудь знаний, культуры. И это фактически совпадает со смыслом слова “пропаганда”, которое употребляют, если считают, что знания – ложные, а культура – вредная.

Но каких именно знаний не доставало на Руси? Что Земля - круглая и что кружится она вокруг собственной оси и вокруг Солнца? Но как это вращенье связано с крещением?

У Лескова процитированную формулировку не найти. Свои мысли и чувства он выражал в художественных образах. Один из его героев, священник о. Савелий, подытожил свои переживания в дневнике: “2-го марта 1845 года. … христианство еще на Руси не проповедано”.Что это значит? В стране, управляемой под девизом “Православие, Самодержавие, Народность”?

Другой герой Лескова, молодой епископ, желая своими глазами увидеть жизнь северных туземцев-зырян, которых собирался крестить, отправился в их края с проводником. В пути он спросил проводника, крещенный ли тот. Проводник ответил: “Нет, бачка [батюшка], моя некрещена, моя счастливая”. И объяснил, что счастливый он, потому что богиня Дзол-Дзаягачи его бережет. А вот брат его - крещеный, даже “два раза крещеный” и… “пропащий”. Крещеным у них не верят:“Крещеный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет”. Познакомившись с образом жизни “дикарей”, с их языком и верованиями, епископ убедился, что их сознание, приспособленное к суровой жизни Севера, не готово принять библейские истины, а формально-обрядовое приобщение ни к чему хорошему не ведет.

Соединяя эти две истории, можно спросить, а готово ли было большинство населения России к принятию библейских истин и предпринимались ли для этого нужные усилия просветителями?

На этот вопрос ответил философ истории и культуры Владимир Соловьев, указавший, что “ в средние века как на романо-германском Западе, так и на византийском Востоке” господствовал“полуязыческий и полухристианский строй понятий и жизни ” и что исторический перелом в развитии христианства произошел, когда правители Римской империи сделали его государственной религией. Тогда “к христианству привалили языческие массы не по убеждению, а по рабскому подражанию или корыстному расчету”. И с тех пор “преобладающее большинство поверхностных, равнодушных и притворных христиан не только фактически сохранило языческие начала жизни под христианским именем, но всячески старалось - частию инстинктивно, а частию и сознательно - утвердить рядом с христианством, узаконить и увековечить старый языческий порядок”.

Суждениям Лескова и Соловьева придает особый вес то, что оба были внуками православных священников, выросли в религиозных семьях и были людьми, не только глубоко-свободно мыслящими, но и глубоко-свободно верующими.

О различиях “подлинного” христианства и многоликого язычества пусть говорят богословы и религиоведы. Они же пусть комментируют результаты нынешних соцопросов, согласно которым из россиян, называющих себя православными, треть, по их признанию, не верят в Бога, а больше половины никогда не читали Библию. И к самому слову “христианство” в России относятся с подозрением, предпочитая “правильное христианство” – православие.

Историку науки, однако, умудренному вопросом Нидэма, необходимо и достаточно всего одного различия – того, которое дало возможность для рождения и развития современной физики. Это – представление о человеке, живущее в его сознании как “самоочевидная” истина. И это – ответ на вопрос Раскольникова: “Тварь ли я дрожащая или право имею?”: Да, имеешь неотъемлемое право на свободу, но точно такое же право есть у любого человека, включая старуху-процентщицу. Если это право, обоснованное и раскрытое в Библии, сыграло столь важною роль в истории современной науки, как могло оно не сработать в мировой социальной истории?

Разные формы гуманизма на языческом фоне

Эпитет Соловьева для средневекового общества - “полуязыческое и полухристианское”- слишком неопределён качественно и слишком определён количественно. Введем количественную характеристику – долю людей данного общества, считающих Библейский Гуманизм самоочевидной истиной.

Подчеркну, что библейский гуманист может не верить в Бога, - достаточно верить в человека так, как верит в него Библейский Бог, наделивший каждого правом на свободу, и смотреть на человека так, как смотрит Библейский Бог – с надеждой и любовью. С надеждой на то, что человек научится пользоваться своей свободой во благо себе и ближним своим и будет стремиться понять, что именно есть благо.

Нырнув в первобытное прошлое человечества, обнаруживаем там географически разделенные человеческие сообщества, различные по материальной и духовной культуре, но опирающиеся на естественное представление человека о правильном укладе жизни, вынесенное из естественного детского опыта: о каждом ребенке заботится довольно долго кто-то могущественный – родитель, покровитель. Иначе ребенок просто не выжил бы.

Это представление легко обобщается перенесением роли покровителя с родителя на вождя, мифического родоначальника, бога, но, при всем разнообразии конкретных форм, реализуется патриархальный (патер – отец, архе - власть), или патерналистско-детский, уклад жизни с участием богов большого, но ограниченного могущества, как отражением роли разных отцов в племени. На библейско-русском языке этот уклад называется языческим, что на церковно-славянском значит “народным”. В этом укладе рядовой член общества имеет по-детски малые права, отец-правитель – очень большие, фактически не ограниченные. Для описания народных представлений о государственной власти слова “патерналистская, патриархальная, вождисткая” – синонимы.

Естественность языческого патернализма-вождизма соответствует широкой историко-географической распространенности этого идеала. Эпитет “естественный” или его синоним “натуральный” обычно звучит позитивно, однако его точный смысл - “природный” - уже не столь прост. Ведь главные отличия мира человека от мира животных имеют искусственное происхождение, изобретены более или менее искусно, начиная с таких простых вещей, как ложка, до стихов и научных теорий. Ничего этого в природе нет. Но без этих изобретений – вещественных и языковых - не было бы и человека. Одно из важнейших изобретений – представление человека о самом себе. Это представление, так же как фундаментальные понятия современной науки, словами Эйнштейна, - “свободное изобретение человеческого духа, не выводимое логически из опыта”. А религиозно-культурная традиция, основанная на этом представлении, словами того же Эйнштейна, “возникает не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей”.

Откровение обычно понимается как открытие человеку Богом самого Себя, Своей воли, Своего знания. Атеисту можно сказать, что Откровение - это Великое открытие/изобретение, когда совершенно не очевидное утверждение принимается человеком как самоочевидная истина, на которой, как на фундаменте держится огромное по своей важности идейное здание. Такое событие можно назвать прозрением, поворотным событием, чудом, и можно увидеть его родство с величайшими открытиями/изобретениями в науке и технике.

Мировая история материальной культуры свидетельствует, что в географически отделенных обществах изобретения делаются не в какой-то универсальной последовательности. Так, например, колесный транспорт, изобретенный в Евразии за три тысячелетия до н.э., не был известен цивилизациям доколумбовой Америки, весьма развитым в других отношениях.

Мировая история духовной культуры дает разительные примеры неуниверсальности ее форм – форм искусства, философии, религии. Будем называть гуманизмом важнейшую для человека часть духовной культуры – представление о человеке. Самые древние принципиально разные формы гуманизма, изобретенные на естественном языческом фоне, появились также в Индии и Китае, хоть и не столь четко зафиксировались там в Священных текстах, как в Библии.

Очень схематично описывая высокие формы гуманизма, можно сказать, что индийская традиция провозглашает сверх-индивидуализм человека, способного освободиться от страданий иллюзорно-материального мира, лишь найдя в своей душе универсальную сущность, общую для всех людей и для Брахмана – безличного абсолюта, первоосновы всего сущего. На пути к этой священной цели человек не умирает навсегда, а перевоплощается в другое существо “по закону кармы”, воздающему по делам прожитой жизни.

Китайская традиция провозглашает сверх-коллективизм гармонично устроенного “людского муравейника”, благополучие которого, как и благополучие каждого отдельного “муравья”, определяется соблюдением правил, установленных Небом для всех от императора до крестьянина, как и для всего материального мира.

Согласно Библии, человек создан по образу и подобию Творца, с божественной миссией властвовать над другими тварями, заботясь обо всей земле, для чего даны заповеди, главная из которых любить ближнего и не обижать пришельца.

Обычно считается, что из библейского – “авраамического” – корня выросла также Исламская цивилизация. Однако сформулировать присущую ей форму гуманизма не так-то просто, хоть недавно и вышел капитальный труд с красноречивым названием “Коранический гуманизм. Толерантно-плюралистические установки” (Москва: ИД «Медина», 2015). Как думает автор книги Тауфик Ибрагим, уроженец Сирии, выпускник мехмата МГУ, доктор философских наук, сотрудник Института востоковедения РАН и председатель Российского общества исламоведов, «По исламу, человек создан по образу Всевышнего, одарен частицей Его духа и поставлен в качестве наместника Божьего на земле. Он призван ее обустроить, создавать культуру, цивилизацию. Трудясь для жизни небесной, словно ему умереть завтра, праведный человек должен трудиться для жизни земной, как если бы он здесь навечно»; «Господь — всеблагой, и Он создал человека с благой, правоверной природой. Он дал ему свободу, чтобы посмотреть, как он ей воспользуется».

Звучит похоже на библейский гуманизм, однако сам автор говорит, что представил аспекты «гуманизма, которые есть в Коране, но которые не утвердились, не стали доминирующими в историческом исламе», и что «наше понимание своей религии не дошло до осознания кризиса»:

«Среди мусульман лишь некоторые интеллектуалы понимают тупиковость традиционных, узких интерпретаций религии. Так что это еще не кризис. Важно — не сам объективный факт кризисного состояния, а осознание этого состояния. Если осознаешь кризис, то начнешь думать, как его преодолеть. Но в общем и целом, на уровне основной массы богословов и религиозных деятелей, мы еще не поднялись до этого.»

Как считает этот исламовед:

«Будущее ислама будет сформулировано не в собственно мусульманских странах. Идеология выхода появится только на периферии исламского мира — в той же Европе, к которой я отношу и Россию».

Каждая из указанных форм гуманизма могла утвердиться лишь благодаря соответствующему механизму социально-культурной наследственности, обретенному в результате откровения-изобретения (нужное слово выбрать читателю). А их устойчивая жизнеспособность доказывается многовековым существованием. Но в любом обществе высокая форма гуманизма существует на естественном языческом фоне, поддерживается культурной элитой, а доля населения, принимающая соответствующий гуманизм, определяет жизнь общества в данных внешних обстоятельствах.

Поскольку в любой культуре есть какие-то представления о человеке, можно говорить и о языческом гуманизме. В лоне истории России его естественно назвать «Гуманизмом Батыя», в честь завоевателя русских земель, установившего власть Орды на много поколений.

Когда в языческом обществе некая новая форма гуманизма получает сильную поддержку власти, культурной элиты, то возникает явление, замечательно раскрытое Вл. Соловьевым, когда он говорил о “полуязыческих и полухристианских” обществах средневековой Европы. Это явление естественно обобщить в пространстве и во времени. И в цивилизациях Востока и в Новое время подлинные носители высоких форм гуманизма сосуществуют с теми, кто принимает лишь его внешние стороны, оставаясь язычниками по сути. К примеру, в библейском ареале всякий, кого «оскорбленные религиозные чувства» побуждают действенно наказать «оскорбителя», попросту не верит во всемогущество Бога, который сказал: “ Мне отмщение, Я воздам”, т. е. следует заниматься собственными несовершенствами, а воздаяние предоставьте Ему.

В нашу эпоху глобализации почти в каждой стране сосуществуют – мирно или не очень - разные формы гуманизма, и соответствующие доли населения в сумме всегда дают единицу. В России, однако, динамика истории, начиная с Нового времени, определялась в основном соотношением двух сил Гуманизма Батыя (ГБ) и Библейского гуманизма (БГ): ГБ + БГ ≈ 1. При этом в 19 веке доля приверженцев БГ составляла лишь доли процента, все они, как минимум, умели читать и гораздо активнее участвовали в культурной и политической жизни общества. А неграмотных в России к началу 20 века было около 80%, что не помогало распространению библейского гуманизма.

Грамотности, конечно, вовсе не достаточно, чтобы изменить взгляд на мир, а не просто ввести новые обряды и выучить новые слова. Для обозначения язычества в христианских облачениях в России употреблялось слово «двоеверие», однако, имея в виду именно представление о человеке, выбор недвусмыслен: или “тварь дрожащая”, или неотъемлемое право личности на свободу. В этом смысле понятие «двоеверие» применимо лишь к обществу, а не к одному человеку. В человеке может быть неясность, сомнение, поиск определенности, и этому можно помочь просвещением. Но глубоко верующему язычнику нет смысла объяснять, что нарушать закон и собственные обязательства - плохо, не праведно. Язычник знает право силы, а в законе видит лишь инструмент власти. Закон - что дышло, и ворочает этим дышлом власть имущий, а уж если повернул сам Верховный Вождь, вообще полный порядок. Никакого более высокого суда нет. И ложь Вождя - всегда во спасение (народа), да и не ложь это, а военная хитрость. Чем сильнее и величественнее Вождь, тем больше надежды, что он, действительно, спасет. К тому же, язычник уверен, все властители врут и только более или менее ловко скрывают это.

Насколько трудно, а то и невозможно, библейски просветить глубоко верующего язычника, гениально показал Лесков в рассказе «На краю света», устами молодого епископа, которого наставлял старый монах-миссионер. Трудность внутреннего, а не внешне-обрядового переустройства мышления связана с «детской» естественностью языческого взгляда на мир, к чему добавляются исторические и географические обстоятельства. Удивляться надо скорее тому, что такое переустройство произошло для существенной части человечества.

Уже Библия рассказывает, с каким трудом укоренялся новый взгляд на мир, конкурируя с языческими, т.е. «народными», или «простонародными». Но библейский взгляд выжил, развивался, а на рубеже новой эры выплеснулся в языческий мир Римской империи. Распространение христианства влекло за собой и распространение библейского гуманизма, но до Нового времени лишь в пределах очень узкого и медленно растущего круга имевших доступ к (рукописным) библейским книгам. Церковь к тому же препятствовала самостоятельному чтению Библии мирянами. Приобщались лишь на слух воспринимая богослужение не на родном языке. Результатом стало “полуязыческое”, а скорее, “99%-языческое” состояние средневекового общества, прикрытое христианскими словами и ритуалами, с неприкрыто жестоким отношением “к ближнему” и дальним за свободомыслие.

Стремление читать Библию на родном языке проявилось уже в 12 веке (Пьер Вальдо и его последователи). Английский богослов Джон Уиклиф в 14 веке перевел Библию на английский язык. Принципиально новую возможность открыло изобретение книгопечати, которым воспользовался Лютер и другие деятели Реформации, сделавшие перевод Библии на разговорные языки и ее изучение главной формой религиозной жизни. Католическая церковь вынуждена была тоже заняться переводами, хоть и без особого рвения.

С тех пор доля библейских гуманистов начала расти гораздо быстрее, в разных странах - с разной скоростью, завися и от предыдущей истории, и от вечной географии, и от социально-экономического развития. А развитие это, в свою очередь, определялось “человеческим капиталом”, средней предприимчивостью, честностью и другими характеристиками, которые зависят от представлений человека о правильном и должном, т.е. от его сознания, а, значит, и от религиозных пред-рассудков, т.е. верований.

Библейский гуманизм, как ясно из нынешнего опыта сотрудничества цивилизаций, способен к мирному сосуществованию с Индийским и Китайским. И нетрудно представить себе, как те найдут место для Библейского мировосприятия рядом с собой. Например, китайское представление, расширенное до гармоничного глобального муравейника, может выделить особый инновационный отдел для муравьев всего мира с повышенным уровнем изобретательства в крови, а их изобретения будут осваивать и применять в других частях муравейника.

Самая молодая из нынешних цивилизаций – Библейская, образовавшись в начале Нового времени, оказалась благотворной для современной науки и основанной на ней техники. В том же 17-м веке близкий единомышленник Ньютона, Джон Локк, выдвинул новое представление о системе государственного устройства - свободовластии, основанном на библейском понимании личной свободы гражданина, обеспечивает которую принцип разделения властей.

За последующие три века библейский заряд свободы обеспечил резкий рост средней продолжительности жизни и экономического могущества Запада, а также сделал географические расстояния между цивилизациями несущественными для контактов разного рода. Тем самым “внешние обстоятельства” развития каждого общества все более превращаются во внутренние факторы глобального развития человечества. И можно представить себе, что при этом другие формы гуманизма окажутся благотворными в будущем. (Особенно, если, как думают некоторые теоретики, фундаментальная физика завершится созданием Теории Всего.)

Историко-научный ответ на Русский вопрос

В России история с географией сильно тормозили процесс библейской гуманизации. Долгое иго монгольских ханов и редкая заселенность страны, закрепощение большинства и малая доля городского населения, состояние церкви и другие причины привели к тому, что русский перевод Библии появился лишь в конце 19-го века, на три века позже, чем в Европейских странах.

Все высшие достижения русской культуры – науки и искусства, с восторгом принятые в Европе, были сделаны представителями очень малого меньшинства европейски образованных людей, усвоивших библейский гуманизм в ходе своего воспитания в семье и образования. По оценкам историков в середине 19 века такие составляли лишь доли процента населения. Но когда речь идет о системе власти, работоспособной в данном обществе, определяющую роль играют представления большинства о правильной власти. В России преобладали детско-народные представления об отцовской власти вождя, что выражалось в народном титуле “царя-батюшки” и дожило до 20-го века в выражениях “отец народов”, “отеческая забота партии и правительства” и, в конце века, в братской Белоруссии, - “Батька”.

Для усвоения Библейского гуманизма, помимо древнего учебника – Библии – требуются практические занятия: возможность реально проявить полученные теоретические знания и убедиться в их плодотворности. В России такая возможность появилась, вместе с учебником, лишь в конце 19 века, благодаря реформам Александра II Освободителя. Историки особое внимание уделяют последнему 20-летию мирной жизни царской России, когда шли интенсивные и успешные социально-экономические реформы, и показывают, что не было никакой неизбежности в революции 1917 года.

Но революция всё же случилась и победила. Была ли она, однако, социалистической? И была ли революцией?

Чтобы ответить на этот вопрос, сделаем сначала шаг назад, к революциям буржуазным. Сопоставляя три большие революции Нового времени – в Англии, в Америке и во Франции, можно видеть зависимость их результатов от роли Библейского гуманизма в каждой стране: заокеанская география и библейская мотивация первых колонистов Америки обеспечили там наибольшую роль Библейского мировосприятия и, соответственно, наименее кровавый и наиболее устойчивый результат в установлении новой системы власти - системы свободовластия, в основе которой – разделение властей и защита прав человека. Английское название этой системы Liberal Democracy совершенно непригодно в России, поскольку оба слова безнадежно запачканы грязными руками.

Перейдем теперь от первых больших революций Нового времени к событию, с которого советские историки (и только они) начинали отсчет “Новейшего времени”. Сравним Октябрьский переворот в России 1917 года с последующими подавленными восстаниями в Германии и Венгрии. По теории Маркса, условия в этих странах были благоприятнее для социалистической революции: более развитое рабочее и социал-демократическое движение, бОльшая разруха в результате поражения в войне и, наконец, вдохновляющий пример Российских большевиков. Тем не менее, все революции к западу от России были подавлены или задушены в зародыше. Почему?

Ответ подсказывает сравнение уровней библейского гуманизма, который был гораздо выше к западу от России, куда ханское иго Батыя и его наследников не дотянулось. И ответ этот состоит в том, что Великая октябрьская социалистическая революция была на самом деле Великой ноябрьской ханской контрреволюцией.

В монгольских и тюркских языках слово «хан» означает просто «вождь», однако в русском у этого слова, с времен хана Батыя, вполне определенный негативный смысл. В толковом словаре Ушакова иллюстрирующий пример взят из Пушкина: «Безмолвно раболепный двор / Вкруг Хана Грозного теснился».

Маркс увидел наследника Чингисхана в Петре Великом, приписав тому стремление завоевать мир. Позволю себе не согласиться с основателем истмата. При всех жестокостях Петра, который рубил не только бороды, но и головы, завоевывать мир он не собирался. Он хотел сделать Россию великой ЕВРОПЕЙСКОЙ державой. И сделал. Для чего, в частности, повелел создать Академию Наук, дав денег из казны на ее устройство и, главное, на приглашение европейских ученых. Как он сам объяснял: «Академия должна приобрести нам в Европе доверие и честь, доказав на деле, что у нас работают для науки и что пора перестать считать нас за варваров, пренебрегающих наукой». Заботился Петр и о народном просвещении. Его церковная реформа способствовала образованию самых массовых просветителей – священников, большинство которых до того не умели даже читать и заучивали богослужение с голоса, не понимая некоторых слов и тем более идей. Среди преемников Петра Великого на Российском троне были приверженцы свободы и просветители – Александр I и Александр II. По инициативе первого был начат перевод Библии на русский язык, второй воскресил этот проект после 30-летней заморозки. А что успехи их были ограничены, то… «Тяжела ты, шапка Мономаха» …, особенно после долгого ханского ига.

Никто из российских самодержцев не заслуживает сравнения с Грозным Ханом больше, чем Иван Грозный во вторую половину своего царствования, когда он прошелся Мамаем по Руси, особенно по Новгородским землям. И никто из руководителей России не симпатизировал Ивану Грозному больше, чем т. Сталин. Поэтому полное его овладение страной, занявшее десяток лет, заслуживает ханского эпитета.

Ханская контрреволюция в России началась с запрета Конституционно-демократической Партии народной свободы, спустя пару дней после Октябрьского переворота (как сами большевики десять лет называли ВОСР), а завершилась Великим переломом в конце 1920-х годов, когда установилось ханство Сталина. Новость эту он объявил 3 ноября 1929 года в газете “Правда” под заголовком “Год великого перелома: к ХII годовщине Октября”. К этому времени он переломил хребет старой ленинской гвардии, заменяя ее своей сталинской. Так утвердился Сталинизм - ханство в социалистической одежке и с рабовладельческой сутью. И утвердился он потому, что доля библейских гуманистов в стране значительно уменьшилась за счет эмиграции и гибели в ходе Гражданской войны, и потому, что Вождь гениально использовал преобладание языческого патернализма в подавляющей части населения страны. Он не только вновь закрепостил крестьян, но и творчески развил методы рабовладельческого государства.

Репрессии последующих сталинских десятилетий и тотальный контроль над обществом не способствовали его гуманизации. Но, начиная с эпохи перестройки и гласности процесс просвещения пошел. Открытие границ для информации и людей, открытие и публикация секретных архивов просвещали тех, кто хотел знать. Судя по соцопросам до большинства населения просвещение не дошло, но процентов десять, похоже, образовалось. Это раз в сто больше, чем в середине 19 века и, быть может, достаточно для перехода к системе свободовластия.

Во всяком случае, об этом говорит оценка замечательного православного священника о. Георгия Чистякова, который в середине 1990 годов писал:

“десять процентов, о которых обычно говорят французы или итальянцы, когда спрашиваешь, сколько у них в стране верующих, … - это минимальное, но, я думаю, достаточное количество для того, чтобы общество было духовно здоровым. В нашей же стране верующих чуть больше одного процента”.

Эту оценку можно увеличить, добавив других ответственных свободолюбов – всех библейских гуманистов - верующих и неверующих, считающих самоочевидным, что люди рождаются равными в своем неотъемлемом праве на свободу. Возможность духовного выздоровления России зависит от самих свободолюбов, от того, сумеют ли они просветить своих сограждан и помочь им повзрослеть для самостоятельной общественной жизни, не надеясь на царя-батюшку или исторический материализм, а только на самих себя и материализацию своего идеализма.